Рассказывает Александра Игнатьевна Воронова. (г. Сергиев Посад)
Первый раз я попала к Любушке так. Пришла к своему духовнику, а он мне говорит: «Ты у Любушки была?» Я отвечаю, что вообще у блаженных не была. Он говорит: «Ну вот и поезжай с Надеждой!» А у меня была высокая температура, я стала отказываться, говорить, что болею. Но он говорит: «Ничего, ляжешь в поезде на полку, всю дорогу проспишь. Поезжай!» Пришлось ехать.
Приехали в Сусанино, пришли в дом, где жили Любушка и Лукия. Любушка подошла ко мне, посмотрела и сразу отошла. А у меня в это время сильно болела голова. Уложили нас спать, я лежу, мучаюсь. И посреди ночи Любушка вдруг мне говорит: «Шура, а ты укутай голову платком!» Я укутала, и мне сразу стало легче. А утром встала, пошла на улицу, и у меня открылась рвота. Любушка увидала это и говорит: «Шура, почему ты не сказала, что с тобой так нехорошо? Я бы тебе хлебушка дала, ты бы закусила, и у тебя это все прошло бы!»
Был Великий пост, в храме в тот день служилась литургия Преждеосвященных Даров. Мы все вместе пошли в храм. Все время, пока были в церкви, Любушка часто ко мне подходила. Стоит, молится, потом подойдет ко мне — читает, читает что-то и опять отойдет.
И так мы стали часто к ней ездить вместе с Надеждой. Любушка была всегда нам очень рада. Когда мы приехали во второй раз, она мне говорит: «Шура, ой как от тебя пахло, ведь я сразу отбежала от тебя!» А потом ходила, ходила по дому, все пальчиком водила по ладошке, помолилась, приходит и говорит: «Шура, ты уходи с работы! Скажи батюшке и уходи, а то прямо на работе помрешь! А когда приедешь — открой все окна, двери — пусть все из дома выйдет! И скажи батюшке, чтобы он сам молебен отслужил у тебя!»
Я тогда работала на производстве. И действительно, стала себя плохо чувствовать. Потом выяснилось, что, оказывается, мне на работе очень «делали». Там была девушка из Ростова-на-Дону, вроде бы верующая, знала владыку Иоасафа. И вот она-то, как оказалось, и делала мне разные колдовские пакости.
А выяснилось это так. Я как-то пришла к духовнику, а он меня спрашивает: «Ты на работу?» Я отвечаю: «Да». Он вдруг, ни с того ни с сего, дает мне пачку папирос и говорит: «Ну, вот, на тебе папиросы!» Я за послушание положила их в карман и пошла на работу. Одежду мы держали каждая в своем шкафу, а они у нас не запирались. И вот как-то подходит ко мне та девушка и говорит: «Шура, ты что, куришь?» Я говорю: «Не курю, а чего ты по карманам лазаешь?» Она смутилась: «Да я хотела у тебя кое-что взять». Я думаю про себя: «Тут что-то не так!» Потом однажды она опоздала на работу, а тогда было строго, тридцать третья статья, и ее увольняют. И вот, видимо, ее стала обличать совесть. Перед тем как увольняться, она пришла, упала мне в ноги и созналась: «Прости, Шура, это я тебе “делала”!»
Это, я считаю, у меня в жизни было главное исцеление по Любушкиным молитвам. Любушка ведь не случайно говорила: «Уходи, а то умрешь на работе!» Она видела, что мне там вредно работать — и от людей искушения, и для здоровья тяжело. К ней вообще много ездило людей, многим она помогала, исцеляла их.
Я по ее благословению ушла с производства, устроилась уборщицей в медицинское училище, а заработок совсем маленький. Она и говорит: «Ой, Шура, да что ж у тебя такой заработок маленький?» Я говорю: «Любушка, ну помолись тогда, чтоб мне прибавили!» Она потом помолилась, и мне, правда, немного прибавили зарплату. А потом я ее спрашиваю: «Любушка, а можно мне принять монашество?». Она отвечает: «Нет, когда на пенсию уйдешь». Я говорю: «Любушка, но все равно за меня Юля с Ангелиной работают!» Это у меня в доме тогда жили две молодые девушки. Они тоже к Любушке ездили, Любушка их любила. Она: «Ну и что, все равно ты считаешься на казенной работе. А девчонки пусть работают, они молодые, сильные!» Я когда приезжала, всегда на колени встану и спрашиваю о них: «Любушка, будут ли они монашками?» Она всегда отвечала: «Будут! А ты себя тоже жалей, береги! У них ведь мама есть, а у тебя никого нет!» Великим постом они всегда болели. Я и говорю однажды: «Любушка, сейчас пост, они болеют!» А она отвечает: «Они молодые, им надо болеть!» Потом они обе действительно приняли монашество. Она их очень любила, всегда про них спрашивала. А мне она все время говорила: «Когда уйдешь на пенсию, будешь монашкой! Вот как будет тебе молиться хорошо тогда!» Так все и молюсь, без монашества.
О себе Любушка мне рассказывала тоже. Если ее спросить, она не отказывалась, бывало, что-нибудь о себе рассказать. Но это все сейчас уже в основном всем известно: как она в Питере появилась, как работала на фабрике, как ее оттуда забрали, положили в больницу за то, что она не захотела обманывать с бельем, как ее учили. Ее из-за этого в психиатрическую больницу забрали. Рассказывала, как она из больницы ушла: из полотенец и простыней связала веревку и в окошко спустилась. Многие говорят, что Любушка не могла такого сделать: как, мол, она могла на такое решиться, но я от нее самой об этом слышала. Рассказывала, как после этого пошла она странствовать. Она говорила: «Шура, знаешь, как я странствовала? Я босиком зимой ходила!» Стоим с ней, и как раз снег идет. «И ты знаешь, я не мерзла! А потом я подумала: как же так я не мерзну? Все, сразу стала мерзнуть! Да, странствовала я. Матерь Божия меня хранила. Я в основном знаешь где странствовала, Шура? По лесам! Старалась идти по железной дороге. И вот один раз иду, а навстречу идет мужик. Что делать? Матерь Божия, что делать? Вдруг с той стороны поезд товарный. Я думаю — куда он сейчас? Поезд в одну сторону, я — в другую и убежала!» Так вот она нам такими отрывками о себе иногда говорила.
Такой вот у нее был подвиг: девство хранила, босой ходила. И открыто ни у кого ничего не просила, что ей подадут, то и ела. Она мне говорила о себе: «Шура, я же странница! Я если куда приду, что мне подадут, то я и кушаю. Я вот сейчас в таком-то доме была и ела там куриный бульон. Мне что дадут, то я и кушаю!» Она спасала тех, к кому приходила, — чтобы люди через милость к ней, страннице Божией, спасались.
Она всю жизнь была странницей. Когда Любушка, уже в Иваново была, я как-то раз к ней приехала. А она собралась в Дивеево и приглашает меня с собой странствовать: «Шура, поехали с нами!» Я говорю: «Да у меня там дом, девки!» Она говорит: «Да девки без тебя сами справятся!» Но я все же с ней не поехала, да и она из Дивеево уехала быстро.
Я хочу сказать, что общение с Любушкой — это нам было подкрепление и утешение за святые молитвы нашего духовника Он ведь старец, он не мог нам дать такого внимания, любви и ласки. Он все время перегружен, у него всегда народ. И потом, он же мужского пола, и как мы, такие блудные, страстные, воспримем от него утешение? Может возникнуть пристрастие к духовнику как к человеку. Поэтому он меня всегда очень смирял. А за утешением посылал к ней. А Любушка нас не смиряла, она только все с лаской, любовью: «Шурочка! Шурочка!» Как-то я приехала одна и плачу. Она спрашивает: «Шура, что ты все плачешь?» Я говорю: «Любушка, вот он меня все ругает и ругает!» Она и говорит: «А ты когда придешь к нему, он тебя начнет ругать — ты так ручки сложи и скажи: “Прости меня!” — и сразу беги!» Я один раз к ней приехала и говорю: «Любушка, мы тебя сейчас в рюкзак посадим и увезем!» Она как засмеется: «Шура! Ну, Шура!» Я батюшке рассказала, а он говорит: «А что, думаете только вы любите внимание? Нам тоже это приятно!»
А потом, когда был наместником архимандрит Алексий (Кутепов), было как-то сильное притеснение на нашего духовника. Очень тогда много у него было недоброжелателей в Лавре, и очень на него восставали. Он послал нас с Надеждой в Сусанино, чтобы отец Константин специально отслужил за него литургию. Отец Константин был настоятелем храма в Сусанино. Мы потом однажды были там в то время, когда он умер. Он поехал причащать кого-то в Дом престарелых, а Любушка ему и говорит: «Батюшка, не надо, не езди!» Но, как говорится, «пророка в своем отечестве нет», он не послушался и поехал. И вот, где-то поскользнулся в автобусе, упал, и у него, по-моему, случился разрыв сердца. Мы были на его отпевании, которое совершал Владыка Арсений, а похоронили его за алтарем сусанинского храма. Он был очень хороший батюшка.
А тогда духовник послал нас к отцу Константину, и мы поехали. Приехали, сразу пришли к нему, а он послал нас к старосте и казначею. Они такие важные были, но к нам очень хорошо относились. Сразу заказали просфоры для литургии. И на другой день была специально обедня за нашего отца духовного, присутствовали только «свои». И Любушка пришла молиться. Это что было! Весь храм был в крике, начиная от «Иже Херувимы» и до «Тебе поем»! Она дралась с ними, с бесами! Ей все говорят: «Потише!» А она по всему храму мечется, молится так по-своему. Так она с ними воевала за него! Да, она боролась, отгоняла их от него! Так вот помолились. В этот же вечер поехали и везде за него заказали — у блаженной Ксении, у отца Иоанна Кронштадтского, у святителя Николая. И, по милости Божией, стало потом тише как-то, гонение потихоньку прекратилось. Отца Алексия сделали епископом, перевели на кафедру, все более-менее улеглось.
Так он нас посылал к Любушке, и это было в основном утешением для нас. Он сам вопросы задавал. Мы писали эти вопросы в записочку, а она на них отвечала. Как-то он послал меня с записочками, где были отмечены братья, собиравшиеся ехать на Афон, было их тринадцать. Их отправляли для пополнения числа братии Пантелеимонова монастыря. Они все переживали — и на Афон ехать хотели, но боялись, что больше никогда не приедут в Россию. А она говорит: «Нет, Шура, в отпуск все приедут, пусть едут!» И все сейчас там, кроме главного келейника наместника, отца Ефрема. Отец наместник его не отпустил, так он и остался здесь.
Как-то раз приехали в Сусанино, и приехал Иосиф, который сейчас на Афоне, вместе с отцом Макарием. Отец Макарий сейчас духовник Русского Пантелеимонова монастыря на Афоне. Она нам велела их накормить: «Шура, Надя, давайте угощайте батюшек!» Сама она никогда вместе с отцами не садилась, всегда кушала только отдельно. И все продукты, что ей приносили, отдавала Лукии. От нас она брала только святыню из Лавры, а все остальное — «Люсе!» Возили мы туда два раза отца Спиридона (он теперь в Аносинском монастыре), когда подсобное хозяйство поднимали. Возили его брата отца Николая, когда решался вопрос — жениться ему или нет. Как-то привезли Машу, сестру отца Тимофея, который сейчас в Турции. Она подарки какие-то привезла, вопросы задает. А Любушка берет крестик и говорит: «Вот еще один крест. Сколько их у меня (духовных чад)! Как я уже устала!»
Всех, кого принимала из Москвы, она спрашивала: «Вы у отца Наума были?» Такой случай однажды был при мне. Приехал один человек, она спрашивает его: «У отца Наума был?» Он отвечает: «Нет». — «Ты сначала езжай к отцу Науму, а потом сюда!»
Один раз мы с Лидией Ивановной Шахиной поехали к Любушке. Это было на майские праздники, числа первого-второго. Приезжаем, а Лукия поехала к сестре в Питер, ее дома нет. Мы сходили с Любушкой в храм, вернулись из храма, задали свои вопросы. А она вдруг и говорит: «Лидия, а я к вам поеду, давайте собирайте сумку!» Собираем ее вещи, и вдруг приезжает Лукия: «Ну, собирайтесь, собирайтесь, сколько раз такое было! Сейчас дойдет до вокзала и вернется обратно». Мы собрались, идем. Подходим к станции, и она садится с нами в электричку. Доехали до города, спустились в метро, чтобы ехать на вокзал. Она с нами, но говорит: «Вы в метро больше не ездите, ездите до города, а там сразу на поезд!» Она метро не любила. Приехали на Московский вокзал, я с ней осталась стоять в вестибюле, а Лидия Ивановна пошла в кассы, взяла для нас целое купе. Любушка надела очки и ходит по вокзалу, а глаза у нее закрыты. Подошел к ней один мужчина и говорит: «Бабушка, ты чего?» Она отвечает: «Воля Божья! Воля Божья!» Объявили посадку, мы зашли в свой вагон. Она за всю дорогу ни разу не легла, все сидела и ничего не кушала, а только молилась.
Приехали в Сергиев Посад, взяли такси и сразу поехали в Лавру, к отцу Науму. Привели ее в приемную келью, он так обрадовался! Дал ей скуфейку, а она не взяла: «Нет, нет, Шуре отдай, Шуре!» Он на меня посмотрел, скуфейку положил на место. «Ну, идите, — говорит, — отдыхайте с дороги!»
Поселилась она у меня дома. Вот у меня в комнате кровать, там ей и постелили. И как пошел к ней народ, целыми толпами! Каждое утро она причащалась, каждый день водили ее к отцу Науму. Отец архимандрит Николай встретил ее с такой любовью, всюду ее по Лавре водил, в Серапионову палату, везде. Нам было очень с ней хорошо. Я даже мало о чем ее спрашивала. Я как приду к ней — мне так легко, отрадно! У меня только один вопрос был: будут ли мои девчонки, Юля с Ангелиной, монашками?
Она у нас была три ночи, и каждый день столько народу приходило к ней! Потом приехали Раиса, Лидия Ивановна, Эмилия и увезли ее в Сусанино, к Раисе-чувашке. Она хотела еще вернуться, но вдруг ни с того ни с сего говорит: «Везите меня обратно!» И даже не осталась в Струнино ночевать. Даже вещи у нее здесь остались, я потом возила.
Она потом сказала: «Я специально приехала посмотреть на вашего наместника, на отца Алексия». Она о наместнике ничего не говорила, не обличала. А вообще она иногда людей обличала, но очень деликатно. Как-то я видела, приехали к ней двое людей, и уж какая она была добрая, а говорит: «Выгоняйте их!» Ходила от одного окна к другому и говорила- «Не ходите сюда, я вам сказала, не ходите!» — и все по окнам пальцем грозила!
Мы один раз приехали к ней и говорим: «Любушка, как же мы тебе надоели!» Она говорит: «Нет, если бы вы знали, как мне с вами хорошо и легко, если бы вы остались!» Любушка любила, чтобы ей из Лавры возили артос. И специально отцы наши, они еще на Афон не уехали, снимали ей головку, верхнюю часть артоса. Один раз мы поехали с Надей Г., повезли Любушке артос. Мы набрали яичек красивых, и я Наде в поезде говорю: «Посмотри, какое яичко красивое отец дал!» У Надежды глаза загорелись: «Вот бы мне Любушка его подарила!» Приезжаем к ней домой, все выкладываем, а яичка этого нет! А Любушки дома в это время как раз не оказалось. Она была у Пелагеи, одной благочестивой вдовы, жившей в Сусанино за железнодорожной линией. Она ее очень любила, к ней приходила мыться, стираться. Она никому не доверяла стирать свое белье. А мылит как! Люся все ей выговаривала: «Любушка, ну что ты столько мылишь?!» И мы решили ей мыло хозяйственное возить. Мылась она дома, в баню не ходила. Целлофан большой постелет на пол, корыто поставит, тазик и моется. И никто будто ничего не видит, вот вроде бы ты здесь же, а кажется, что ничего и не видал! И только она разрешала Лукии потереть себе спину. Постирает, развесит белье и караулит, пока оно высохнет. Потом снимет, сложит аккуратно и на свой стульчик кладет. Так она мылась, стиралась. И вот, вернулась Любушка, я ей и говорю: «Любушка, прости, такое вот яичко было, но оно куда-то пропало!». А она как рассмеялась: «Вот и хорошо!» Как она все видела, слышала, чувствовала — не высказать! Она даже чувствовала расположение духа человека.
Один раз мы приехали к ней на День Ангела с Надеждой (теперь она монахиня Ф.). На другой день она посылает нас в город, а у Надежды были планы с ней побыть наедине, и она не послушалась, осталась в Сусанино. Мы приехали в Петербурге в Никольский храм — устали, сил нет! Сели прямо на ковры и просидели так до елеопомазания. Приезжаем обратно, а Любушки дома нет и даже ночевать не пришла. Осталась на ночь у Нины, которая работала в храме, она ее тоже очень любила. А Наде говорит: «Не ходи со мной, ты чего с ними не поехала?» Она очень не любила, когда не слушались!
Как-то в одно из наших посещений Сусанино к: Любушке приехала молодая чета в большом горе. Дело у них оказалось такое— когда они были на даче, их дочка, маленькая девочка, вышла ненадолго на улицу и не вернулась, пропала. Они бросились ее искать, расспрашивали соседей, всех, кто мог ее видеть. Им сказали, что была здесь машина, вышла из нее женщина, забрала девочку и уехала. Они приехали со своей бедой и спрашивают: «Любушка, ну она жива?» Она им отвечает: «Воля Божья! А вот она бегает в розовом платьишке!» И сама спрашивает: «А вы венчались, исповедовались? Вы ведь теперь в храм ходите, да»? Ведь эта беда была им попущена для того, чтобы они через свою скорбь познали Бога и стали ходить в храм. Они ушли, а я спрашиваю: «Любушка, а что с ней, с этой девочкой?» Любушка говорит: «А она у Боженьки!» Я опять спросила: «А почему в розовом платье?» И Любушка мне ответила: «А она же мученица!» Тогда уже начались все эти безобразия сатанистов, стали детей красть.
Как-то я к ней приехала накануне памяти Александра Невского. Собралась уезжать, а она пошла провожать меня до электрички, она всегда нас провожала. И вдруг говорит: «Шура, ты к мужикам не ходи!» Я удивилась и спрашиваю: «К каким мужикам, Любушка?» Она опять: «Шура, ты к мужикам не ходи!» Ничего я не поняла, поехала в Петербург в надежде, что еще успею в Александро-Невскую Лавру на службу. Приехала я еще не поздно, и вот бегу по вокзалу на радостях, что успеваю еще на помазание в Лавру. И на вокзале случайно пробежала мимо поворота и прямо попала в мужской туалет! Мне говорят: «Женщина, вы куда это?» Я глаза подняла: «Господи, вот искушение-то какое!» — и скорее опрометью из него! Вся в смущении, бегом в метро и в Александро-Невскую Лавру!
Любушка очень любила Лешку, сына отца Рафаила. Он по Любушкиной молитве и родился. У них с матушкой Галиной долго не было детей. Они очень скорбели, молились. Ну, наш духовник однажды и говорит: «Вези их к Любушке!» Поехали. Всегда, когда к ней отцы ездили — брали с собой Запасные Дары, причащали ее — там ведь служба была не каждый день. И в этот раз причастили ее, поговорили, помолились, а потом, как всегда, поехали к блаженной Ксении, к Иоанну Кронштадтскому.
После этой поездки через некоторое время гляжу— матушка Галина все ходит и семечки грызет, все ее подташнивает. Мы, конечно, догадались, в чем дело, и у Любушки спрашиваем: «Кто у них будет?» Она не отвечает, молится по ручке, а потом так, как бы в сторону говорит: «У них такой бойкенький будет, такой бойкенький!» Ну, все понятно, что это за «бойкенький»! Так и родился Алеша. Она всегда его по головке гладила и говорила: «Хороший будет, хороший будет!»
Однажды батюшка послал меня к ней накануне первой седмицы Поста, я там заболела и осталась на всю седмицу. Мне так тяжело было стоять на службе — то сяду, то встану, не могу! Смотрю вокруг — бабушки все стоят, ни разу не присели! Идем домой, я и говорю: «Любушка, мне так стыдно! Бабушки все стоят, а я сижу!» Она мне говорит: «Шура, они только телом стояли, только телом!» Как вернемся домой, я все на лежанке. А Любушка ходит, ходит по комнате и вдруг говорит: «Люся, а ты что нас не кормишь?» Лукия удивилась: «Любушка, так ведь один раз в день только по уставу положено!» А Любушка ей: «Ты нас корми, а то мы с Шурой ослабнем!» Вот она нас вечером и кормила, и Любушка тоже садилась кушать.
Когда Хотьковский монастырь восстанавливали, однажды возник очень срочный вопрос. И мы поехали к Любушке с Натальей Хотьковской. А это было на Страстной, на вынос Плащаницы. Там у них на приходе все сразу служат: и чтение двенадцати Евангелий, и у Плащаницы. Мы приехали, службу постояли, стали задавать наши вопросы. Она нам отвечает на все, как что нужно сделать, сказала, чтоб у нас обязательно была своя котельная в монастыре, и так далее. А потом она говорит: «Я бы с вами поехала, но в такие дни никуда не ездят!» Так вот она деликатно нас обличила. Не стала говорить, что вот, мол, зачем вы приехали в такое время, не стала возмущаться. Просто сказала: «Я бы с вами поехала, но в такие дни никуда не ездят!» Но мы все поняли.
И мы пошли на вокзал, а там — ни одного поезда! Обычно всегда так пусто бывало, спокойно — берешь билет и едешь. А тут — ни одного места свободного! А мне так плохо было! Я пришла на вокзал и упала в кресло и встать не могу, прямо без сознания! Такая тяжесть на меня навалилась! Так и сидели, слава Богу, на другой день уехали скорым сидячим поездом! Вот что значит — нельзя в такие великие дни никуда ездить!
Когда Любушка умерла, я ничего не знала. Вдруг ночью, под утро, вижу: стоит Любушка, только молодая, юная совсем, и зовет меня. Лицом она была как будто девочка лет двенадцати-пятнадцати, но я как-то почувствовала, что это она. Стоит и зовет меня, что-то говорит, но не разобрать: «С Раечкой, с Раечкой!» — а что — непонятно! Я думаю — что такое случилось? И вдруг поздно вечером они с Любушкой жили, положила на Любушкину кровать, подарила Любушкину рубашку. Потом стали все съезжаться на отпевание. Но вот так она мне открылась сама, сама позвала, можно
сказать, на свое отпевание!